Архангелиты - дети Немецкой слободы
Хроники старинного рода Пецъ (Paetz), малоизвестные страницы истории с XIV века по сегодняшний день
Светлой памяти Евгения Петровича Божко, историка-исследователя
Я — Учительница. Пережить блокаду.
Елена Божко (Кошева).
Детские годы
Сегодня мне 91 год – это интересный возраст, перелистываю свою прошедшую жизнь, как книгу, с самого начала.
Родилась я в селе Ковда, Мурманской области, где мой папа, Кошев Яков Дмитриевич служил священником старинной Свято – Никольской церкви.
В 1920 году не захотел он остаться в своем храме «красным священником» и благословлять свою паству на послушание антихристам: как молиться за «успехи и радости» богоборческой власти, поставившей своей целью уничтожение Православия; как принимать исповедь, если пастырь вынужден нарушать ее тайну, дав подписку о сотрудничестве; что делать, если списки крещенных и обвенчанных требовалось передавать властям, а кто-то из прихожан просит сохранить это в тайне; и разве молитва угодна Господу, когда прихожане не доверяют и опасаются пастыря.
Новости о расстрелах родственников в Архангельске, о монастырях, заполненных священниками, купцами, офицерами царской армии, о разгрузках тюрем расстрелами быстро доходили до Ковды (по Белому морю каких-то 400 верст). Четверо детей нас было тогда у Я. Д. Кошева — кто их поднимет?! На общем собрании села Ковда папа объявил о снятии с себя сана. И это же собрание предложило ему стать учителем во вновь открываемой школе на лесозаводе № 45 (* бывший лесозавод английского промышленника Карла Стюарта, построенный в 1901 году), в 3-х километрах от села на островке с тем же названием – «45 лесозавод».
Лесозавод был действующий — большая биржа и штабеля леса. На островке был магазин, клуб, даже больница. Жили мы сначала в большом доме бывшего управляющего лесозаводом Стюарта. Дом был 2-х этажный, 10 комнатный. От моря поднималась широкая лестница прямо на балкон в зал. В зале было 60 стульев и рояль. Мама учила 1-2 классы, а папа — 3-4 классы и был директором школы, он же организовал интернат, где жили ученики из близлежащих деревень. Помню себя в 3 года. Мама взяла меня с собой на урок в 1 класс, посадила к девочкам на последнюю парту и стала я учиться читать. К четырем годам я уже читала, и с книгой не расстаюсь по сей день. Без книги не мыслю жизни. Но вскоре этот дом управляющего, как лучший на острове, понадобился партийным работникам и школу из него выселили сначала в два маленьких домика, а через год построили новую школу. В ней было две классных комнаты, две комнаты для нашей семьи и одна комната для приезжих. Кухня была большая с русской печкой и плитой. А интернат закрыли. Учили родители детей очень хорошо, школа называлась опорной, на каникулах сюда съезжались районные учителя на конференции, этому способствовала красивая природа и хорошая рыбалка около острова.
Когда мне было 4 года, мой приятель Миша толкнул меня в бочку, полную воды. Хорошо мама услыхала, что он подозрительно быстро бежит по лестнице, выбежала на улицу, а я вниз головой в этой бочке. Как — то мой брат Костя сделал мне красивую березовую дудочку. Я выбежала на улицу и стала дудеть. Мишка увидел, выхватил у меня эту дудочку и бегом на пристань. Когда я подбежала к нему, он бросил дудочку в воду. Ну, я его и толкнула вслед за дудочкой с пристани. Хорошо, что следом за нами бежали наши братья.
Им самим-то было по шесть лет, и они едва вытащили Мишку, успевшего уже порядочно наглотаться соленой воды, изорвав ему рубаху. Я же убежала и спряталась на берегу под лодку. Меня искали все, но только поздно вечером нашел папа. Еще с Мишкой был случай. Рядом с нами жил фотограф. У него в окошке подвала стояли бутылки с кокой-то жидкостью, заткнутые резиновыми пробками. Мишка меня подзадоривал, что я не возьму пробку. Я пробку взяла, а он выхватил ее у меня из рук, побежал и опять бросил эту пробку в озерко. А уже все кричали, что я украла пробку. Этот крик услыхала мама. Она схватила меня и так била, что я несколько дней не могла сидеть. Так она научила меня жить честно.
Когда мне было три года, умерла сестра Люся, а в 1924 году родился брат Володя — всех мальчиков, родившихся в этом году, называли в честь Ленина; я помню, как долго гудели гудки заводов в день его смерти. При жизни Ленина папа каждое лето ездил на учительские съезды в Москву и привозил оттуда книги прямо из типографии, еще не разрезанные. И мы ждали папу не из-за гостинцев, а из-за книг. Какие это были красивые журналы и книги. Помню фотографии московских учительских съездов, где папа сидит рядом с Лениным и Крупской – он очень увлекся своей новой профессией, организовав в школе уроки труда.
Вокруг школы стояли огромные костры дров, но для себя отец не брал ни одного полена. Мы с братом Костей ставили на санки большой ящик, сажали туда Володю и ехали к заводу. Там со 2-го этажа по желобу катились по желобу деревянные чурки, мы их подхватывали и складывали в ящик. Кроме нас, таким же образом заготовляли дрова для дома и другие ребятишки с поселка. Так мы ездили ежедневно и привозили дров на зиму (и лето). Кроме дров, мы должны были добывать и воду. На санки ставили два ушата и ехали к морю. Во льду мы вырубали две лунки не до конца, в них просачивалась через лед вода не такая соленая для приготовления пищи (а пресную воду возили на остров из села Ковда с реки, но немного). В баню мы ходили с бидонами пресной горячей воды для мытья головы, а так мылись соленой. После работы по хозяйству, мы шли в класс выполнять домашние задания. К нам приходили заводские ребята, у которых не было дома условий. После выполнения заданий я читала ребятам книги. А папа читал книги взрослым, которые приходили послушать вечером. Кроме того взрослые ставили спектакли в выходные, а мы – физкультурные номера или физкульт. газету. Зимы тогда были суровые, а вот лето жаркое и мы много купались и ловили рыбу прямо на бирже, небольшую тресочку см. 30, из которой получалась прекрасная уха. На бирже стояли штабе ля досок и за ними приходили пароходы из Англии, Швеции, Норвегии.
Мы, ребятишки, до 1928 года свободно бегали по бирже, а моряки с иностранных пароходов кидали нам галеты и орехи. Мы как воробушки кидались на них. А потом кто-то заметил, что нас фотографируют с пароходов и нам запретили ходить на биржу. Для нас это был большой удар. Еще мы бегали к рыбакам, которые ловили сетями селедку — беломорку, а мы с Костей и другими ребятами помогали тянуть сеть и за это нам давали столько рыбы, сколько мы могли унести. У нас была небольшая двуручная корзина, и мы с Костей едва несли ее домой. А мама пекла вкусные рыбники. Ну и, конечно, мы много играли на свежем воздухе. Одна игра называлась «камешки»: брали по 5 камешков и кидали их, ловя. Вторая игра называлась «лунки»: вырывали в песке лунки по числу играющих. Ведущих двое. Кидали арабский мячик. В чью лунку попадал мячик, туда опускали камушек. Когда у кого-нибудь заполнялась лунка, он оказывался ведущим и отправлял всех бежать на расстояние по его желанию. Все разбегались, а он в это время зарывал мячик в одну из лунок. Прибегавшие показывали, в какой лунке мяч. Когда прибегал последний, мячик отрывали. Еще одна игра называлась «фантики»: у всех были костяные бабки и битки и в коробке – фантики, очень красивые, обязательно выглаженные и без единого пятнышка. Ставили бабки на фантик и с расстояния кидали биток. Сбитые фантики забирали. Отрабатывали меткость и прибавляли себе фантики. Мальчики играли в городки, и все веселились во время «лапты». Время бежало стремительно.
… На острове был лагерь. Барак с уголовными преступники стоял за изгородью. С ними очень плохо обращались: зимой ставили на камень в одном белье и обливали водой или протаскивали на веревке из проруби в прорубь – сама не раз видела с чердака школы. Еще в двух бараках жили с семьями политические. Нас, детей, туда пускали играть с детьми политических, которых, как и их родителей на остров не выпускали. Среди политических были врачи, учителя, артисты, которым разрешали вместе с моими родителями ставить пьесы в клубе лесозавода. Приводили на постановки и других политзаключенных, но тогда в клуб никого посторонних не впускали.
Жили мы на этом острове № 45 десять лет. Затем папе предложили принять школу в Черной речке (это страшное захолустье), а маму оставляли здесь. Но мама не осталась, и ушла из школы. А папа-то уже заранее почувствовал, что начали придираться и заочно выучился на счетовода, а потом на бухгалтера. Вместо Черной речки он поступил работать бухгалтером в леспромхоз на станцию Ковда за 17 км от завода № 45. Я к тому времени закончила 4 класс, но на станции была только начальная школа, а в общежитие в Кандалакшу меня не отдали и я еще раз пошла в 4 класс к учителю Евгению Георгиевичу Воробьеву.
В 5 – й класс я все-таки поехала в железнодорожную школу Кандалакши, где директором был Девяткин Владимир (отчества не помню), проучилась там 2 года и терпела страшный холод и голод в интернате. В 7-ой класс мне пришлось уехать на лесозавод №46 (в 6 км от нашего острова), как раз там построили семилетку, где в начальных классах работал папин брат Василий Дмитриевич Кошев. Но жила я опять в интернате. Директором школы был Михаил Антонович Плотников. Он сказал, что если мы без троек закончим 7 класс, то он свозит нас на экскурсию в Ленинград. А многие ученики даже не ездили никогда на поезде. Мы все очень старались. Я была вообще очень активной пионеркой, на слетах сидела в президиуме с взрослыми и с трибуны частенько выступала с приветствиями. А тут еще меня вызвал директор 46 лесозавода и сказал, что мне поручают учить неграмотных рабочих. Отказаться я не могла, т.к. готовилась к поступлению в комсомол. Прихожу в барак, где уже был готов стол, покрытый красным полотном. Доска, тетради, карандаши. Открываю дверь в комнату, а там, на козлах спят вповалку рабочие. Я стала по списку их звать — никакой реакции. Тогда встал старик Богомолов и сказал, чтобы я шла на свое место, а сам крепким матом поднял рабочих. Они садились за столы, зевая и потягиваясь. Было их 20 человек, парни и девушки 17-20 лет. Ну и началась моя мука. Рабочие были совсем неграмотными, и желания учиться не имели. Но через 3 месяца учебы их премировали: девушкам подарили платья, а юношам – брюки х\б и рубашки. После этого и мне стало с ними легче работать. А мне было 14 лет. В конце года, когда рабочие научились читать, писать и хорошо считать их еще раз премировали – выдали костюмы. А меня премировали книгой товарища Сталина «Вопросы ленинизма» и я была очень рада.
Но в комсомол меня все равно не приняли, и я едва не покончила с собой – пошла вешаться, а подруга, Зина Рассохина увидела и отговорила. Парторг Селезнев сказал, что я недостойна быть в комсомоле, так как мой отец бывший священник, хотя папа давно уже отошел от сана, и рядом, на 45 лесозаводе 10 лет проработал учителем, и его все хорошо знали. А Селезнев сам, в конце концов, оказался врагом народа — «троцкистом» и был расстрелян.
Ну, вот, окончила я 7 классов и наш класс, как обещал директор, повезла в Ленинград учительница Анна Ивановна Плотникова. В день проводили две экскурсии. То, что мы там увидели, нас удивило и запомнилось на всю жизнь. Нас возили не только по музеям, но и посетили мы Петропавловскую крепость, Кронштадт, Выборг, Пушкин (Царское село), Петергоф.
После 7 класса опять надо было уезжать из дома. Папа просил меня остаться, он обещал выучить меня на бухгалтера, но я хотела стать только учителем и поехала в Петрозаводск опять на муки и голод. Мечта есть мечта! Поступив в педагогический техникум на улице Луначарской, где директором был тот самый Девяткин, получала я повышенную стипендию 97 рублей, а 73 – брали за общежитие и столовую. А мама посылала мне всего 15 рублей. В месяц 2 раза ходила я в прачечную по 5 рублей за посещение. Ходили мы с подругами и в театр, на галерку, на каждый спектакль. Хотела я перейти в театральный техникум (был здесь такой), и знакомые артисты советовали, говорили, что талант у меня есть, но мама не разрешила.
Кроме нашего, русского, был в Петрозаводске на Шоссе 1-го Мая и финский педагогический техникум, где директором был Беляев Иван Степанович (*будущий Председатель Совета Министров Карельской АССР). Там кормили очень хорошо, еду выбирали по меню, хлеб черный и белый свободно лежал на тарелках. А нас Девяткин кормил гнилой ряпушкой, кукурузной или ячневой жидкой кашей – воровство работников столовой процветало. Кому из студентов из дома не помогали – болели. Я была тоже как живой труп. Среди предметов был у нас и труд, столярный и слесарный. После 2 курса нас повезли в Пески, в военный лагерь рядом с Петрозаводском.
Одели нас, как солдат, на ногах – большие ботинки и обмотки, очень мешающие нам при тревоге. Изучали винтовку, пулемет. «Ходили в бой», вели дежурство по лагерю. Но зато кормили очень хорошо, после голода в техникуме за 2 месяца я поправилась на 10 кг. В конце 2-го курса меня и еще нескольких студентов хотели прогнать из техникума – у всех нас оказались «подозрительными» родители. Приехал папа и показал директору техникума Девяткину документы, что он снял с себя сан еще в1920 году и 10 лет, затем, проработал учителем и директором школы, но коммунист Девяткин швырнул эти документы на пол. Я горько плакала. Папа ушел ночевать к знакомым, а я должна была собираться и уехать завтра домой. Но утром папа принес газету, где была статья Сталина: «Сын за отца не отвечает» и от меня отступились. А несколько студентов уже успели уехать и обратно не вернулись.
На третьем курсе нас объединили со студентами финского педагогического техникума. Они были очень недовольны, так как нас-то кормили гнильем, а их – как в ресторане. Для них — то питание ухудшилось, а нам стало хорошо — хлеба черного стало вдоволь. В общежитии я пробыла до января, а тут приехал папа – он сдал здесь экзамены, и его перевели работать главбухом в Прионежский райлеспромторг, и я стала жить у родителей на улице Лежневой. Здесь мы и сфотографировались всей семьей.
В 1937 году я окончила техникум, пройдя практику в селе Лижма и защитив диплом на пятерку с отличием. Была у меня хорошая подруга Зина Футьянова из Беломорска, умница, но очень больная — почки, энурез (мачеха частенько по любому поводу выгоняла ее в холодные сени и загубила девочку); мы и жили с ней в одной комнате в общежитии, и я помогала ей во многом. После учебы мы с ней хотели и в сельскую школу работать уехать вместе, но Иван Степанович Беляев заявил, что я нужна здесь в городе и не отпустил меня. Тогда Зина просидела на холоде несколько часов и этим самым убила себя. Похоронили ее на Зарецком кладбище, за собором. Я ее очень жалела, да и не было у меня в жизни больше такой подруги.
Первый год я работала в школе № 5 на улице Кузьмина, затем перевелась во 2-ю школу на Перевалке, ближе к своему дому, и директором был мой бывший учитель Плотников М. А, да и Анна Ивановна, его жена, учительствовала здесь же.
В 15 лет я влюбилась в Эйнара Юнсона. Он руководил оркестром на лесозаводе № 46, а я играла в этом оркестре на гитаре. Эйнар учился в Сестрорецке в индустриальном институте. Мы переписывались с ним больше двух лет, а разошлись из-за злой его шутки. Затем познакомилась я с учителем английского языка, собирались пожениться, но когда он, партийный, узнал, что мой отец осужден по статье 58-6, как «английский шпион», то испуганно исчез с горизонта. Потом познакомилась я с Виктором Разиным. Он учился в автодорожном техникуме и жил в нашем доме, а его отец работал бухгалтером вместе с моим папой. Дружили мы долго. Он ушел в армию, и оттуда написал обидное письмо. Я тогда работала в две смены и еще учила неграмотных, и иногда ночевала в школе, а он получил анонимку и подумал, что я гуляю. Потом жалел об этом до самой смерти, да и жизнь у него не сложилась. По соседству с нашим домом проживал с родителями украинский парубок Иван Зигун, мы с подругами ходили иногда слушать пластинки – имелся в их доме, редкий тогда еще в быту, патефон. И стал приходить к нему его земляк Петр Божко, только что вернувшийся из армии. Он посту пил работать в милицию участковым. Высокий, красавец – глаз не оторвать, неглупый и порядочный парень. И полюбили мы друг друга. Записались и все. Свадьбы не было (не было и денег), а любовь была до конца жизни. Его родители жили на Украине, а мой папа уже сидел в вятских лагерях и мама только что начала работать в детсаду воспитателем, брату Володе было всего 16 лет. А жили мы все в одной комнате. С жильем Петру даже начальник милиции не мог тогда помочь. А было 2 июля и все мои друзья – учителя разъехались кто куда – каникулы. Что делать? И поехали мы с Петром на Украину к его родителям. В родном его селе Ивковцы сначала, когда начали загонять в колхоз, «активистов» оказалось немного, с десяток человек, остальные все — люди как люди. И многие не хотели идти в колхоз.
За это, кого облагали налогом, кого, как Петиных родителей «кулачили», отбирая все, и зерно на семена и картошку последнюю, даже солому с крыши снимали у некоторых. И бесновались больше всех самые бедные, кто работать не умел, да и не хотел, кто поспать любил, но хотел жить хорошо, кушать и одеваться справно. Когда власть бедноты пришла, тут вся эта пена и поднялась. Родителей моего мужа признали «подкулачниками», отобрали дом и хозяйство, разграбили все имущество и отправили в Карелию на станцию Масельская (хорошо хоть не в Сибирь, как многих), отсюда через какое-то время они уехали в Петрозаводск, а затем обратно в свою Черниговщину. Вот приехали мы в городок Прилуки, и если бы я мужа не любила, тут же бы развернулась — и домой. Жили его родители в проходной кухне. Стояла русская печь, возле нее толстые доски – стол, пол глиняный. Еще одна семья проходила через нас в свою комнату. Петр стал работать на мельнице, а я пошла я в гороно, а там надо было дать взятку, чтобы работать в русской школе. Но мне это было дико, и я устроилась на галантерейную фабрику, где проработала 8 месяцев и даже получила за работу две премии. Со своей петрозаводской подругой, учительницей Клавдией Александровной Перовской, я постоянно переписывалась, так что она была в курсе моих дел и усиленно, с помощью М.А.Плотникова, хлопотала о жилье для нас. И вдруг высылает она мне вызов на работу в Петрозаводске, пропуск (требовался после финской войны) и копию ордера на комнатенку на улице Красноармейской. Мы тут же собрались и поехали. У нас уже был Женя 2-х месячный. Но жить пришлось, все же, в бараке по улице Гоголя 41, т.к. нашу комнату на Красноармейской заняли обманом люди, из этого же барака. Но после мытарств на Украине мы поначалу были рады и этой халупе. Я работала снова во 2-ой школе, а Петр «токарил» на Онегзаводе, для Жени взяли няню Дуню. Жили хорошо. Купили стол, шкаф, кровати. Через год началась война. Петра в 1-ый же день войны взяли на фронт – и до декабря 1945 года мы его не видели. Надо было работать (в школе-то были каникулы), и с большим трудом устроилась я сестрой- воспитательницей в ясли военведа. Как — то с Женей мы пошли к моей маме на Лежневую улицу (около теперешнего автовокзала) и там нас застала сильная первая бомбежка Петрозаводска. Бомбили склады и железнодорожный мост через Неглинку. Убили несколько человек, в том числе и мою ученицу Раю и ее отца. Я схватила Женю с кроватки, а на место его головки упал осколок. Все окна в доме выбило, а маму ранило осколками стекол. После этого мы на улицу Лежневую не ходили. Началась эвакуация, и мама 1-го июля уехала вместе с детскими садами. Брата Костю призвали на флот, а Володя рыл окопы под городом и в эвакуацию не поехал, а вступил в партизанскую группу во главе с Плотниковым М.А, директором 2-ой школы. 20 июля на баржах нас повезли по Онежскому озеру в сторону Пудожского берега. Началась бомбежка, одна баржа пошла ко дну, я привязала к себе Женю и думала, что погибать, так вместе. А рядом со мной еще 22 ребенка из моей группы и еще около 20 детей, посаженных под присмотр ко мне, некоторые даже имени своего не знали. Наши самолеты отбили вражескую атаку, и мы доплыли до Андомы, где со своим садиком была и моя мама. Жила я с мамой и Зоей Николаевной Ильиной в частном доме, а Женя был в яслях. Но он был еще грудной, и мне приходилось оставаться с ним на ночь. А днем я работала в тех же яслях. Когда Женя заболел корью, я спала под его кроваткой на полу. Через 3 месяца наши войска начали отступать и нас повезли через Вытегру в Вологду. А Петя в это время со своей частью проходил через Андому, мы разминулись. Наши ясли военведа повезли на Кострому, а я решила ехать с мамой. Женя в пути заболел коклюшем. Нам дали отдельную каюту и во время кашля я выносила его на палубу. А из детсада никто не заболел.
Наконец нас повезли на лошадях, на санях. Везли долго. Наконец привезли в село Долговицы, детсад разместили в соборе, а нас на частных квартирах. Женя опять заболел. У него была диспепсия, воспаление легких и стоматит. Он выболел до скелетика. Деревенские старухи говорили: «Не жилец!». Я попросила у заведующей детдомом рыбьего жира, а та по ошибке (?) дала касторки. Утром я дала Жене ложку касторки и понесла его в баню, посадила его на полок и стала наливать в корыто воду. А он как закричит: «Мама!» Я обернулась, а он весь зеленый, в слизи. Но я не растерялась, обмыла его и побежала домой, на ходу крича встречным, что Женя умирает. Но оказывается, его прочистило, проспал он двое суток и быстро пошел на поправку.
В Долговицах была 4-х классная школа, но я работала в детдоме не учителем, а воспитательницей. В моей группе было 40 человек детей с 1-го по 4-й класс. Все тяжелые работы легли на плечи воспи тателей и детей 3-4 классов. Мы заготовляли лес, работали на огороде и в поле.
Когда я уезжала из Петрозаводска, директор яслей военведа сказала, чтобы вещей мы взяли 40 кг, иначе она нас не возьмет. А я рада была ехать даже без одежды, лишь бы с Женей. Его вещи положила в чемодан – оказалось 35 кг. На мою долю осталось 5 кг. Я даже пальто не взяла, только кофту. Июль, было очень жарко, на ногах туфли, в них я и поехала. Еще в пути туфли пришли в негодность. Один старичок в Долговицах сплел нам лапоточки, маленькие и аккуратные – так мы с мамой и ходили в лаптях все годы войны. Проработали мы в этом садике 3 года, мама – с малышами, она выходила с ними на улицу только в теплые дни летом, т.к. у них не было одежды. Мама сидела за швейной машинкой, обшивала всех детей, а те вокруг нее играли с тряпочками.
Но вот мама заболела, очень похудела, давление было большое, а заведующая Истомина Галина Петровна попросила ее оставить детдом. Даже пайки хлеба маме не дали. Она ходила по деревне, помогала старым людям, работала на огородах. Я в детдоме тоже питалась очень плохо. Денег нам все годы не платили, а работали мы без выходных и праздников, шли в детдом к 7-ми утра и до 11 вечера. Только один раз маме был денежный перевод от брата Кости из действующей армии – аттестат. А больше мы ничего не имели. Как-то мимо нашего дома проезжала Елизавета Дмитриевна, заведующая детдома № 2, который находился за 20 км от нашего. Она удивилась, что мама не работает и уговорила ее уехать к ней, т.к. знала, что мама была хорошим воспитателем, и дети ее любили. Осталась я одна в огромном доме. Жили мы с Женей на кухне, а остальные
комнаты я забила досками, было очень страшно. Пока мама жила с нами, я во время тихого часа у детей, оставляя маму в моей группе, прибегала домой, топила русскую печь, стирала белье, пилила и колола дрова. А уехала мама, и с моими детьми в группе некого было оставить и тогда пришлось все работы по дому делать ночью. Потом я пригласила к себе в дом блокадницу Марию Ивановну Ксенофонтову с дочкой Леной, и стало немного полегче.
Мама два раза приходила к нам пешком за 20 км и сказала, что ее заведующая приглашает меня на работу. В нашем детдоме всё воровали, так как поваром была мать директора Истоминой, кормили очень плохо, поэтому я и решила уехать. Пошла я к заведующему Роно за 10 км, а он не отпускает. Тогда я ему сказала, что поеду в Вологду и расскажу, как приезжая в наш детдом, он чемоданами увозит продукты. Справку о переводе дали очень быстро. Приехала Елизавета Дмитриевна и увезла нас в свой детдом в деревню Верхний Спас. Там мне говорили, что я приехала в ад. А я ответила, что если из ада в ад, то нечего терять.
В группе школьников с 3-го по 10 класс было 62 ученика, я – воспитатель 63 –я. С ними раньше работала воспитателем старая учительница, приходила она в детдом за 7 км с хутора, очень уставала от дороги, и на работе только отдыхала, а дети были предоставлены сами себе, болтались по селу, в праздники их не было в группе. В этот детдом приехала и девочка Гутя Силина, брошенная своими вологодскими родственниками. Она ходила в 5 класс. Пока дети спали, мы привели в порядок комнату (столовую), где дети кушали. Я побелила стены, сделала аппликации на занавески; Гутя и Таня помогли. С боем выпросила у завхоза старые простыни и покрыла столы. Девочки нарвали цветов на столы. Стали ждать прихода детей утром. Но сначала надо умыться. «Мойся сама, — кричали дети – убирайся!» А столовая закрыта, и впускали мы туда только умытых. Наконец дети кое-как умыли носы и были запущены в столовую. Красота, конечно, ошеломила их, но самые упрямые еще долго не хотели подчиняться. Месяц я с ними билась. Ваня Силинский воровал у меня хлеб, но я слова ему не сказала, ела из кружки суп без хлеба. Спустя месяц я нашла на селе патефон и пластинки, и устроили мы танцы; дети-то взрослые были. Ваня принес в мешочке сухари и сознался, что брал у меня хлеб и сушил его. Сухари мы раздали и с этого момента детей как подменили. Они стали хорошо учиться, я ходила на их уроки в их разные классы, дети участвовали в драм.кружке, все праздники проводили на одном месте, мы вместе работали на лесозаготовках, работали на огороде и в поле, собирали в лесу грибы и ягоды. Ребят было не узнать.
А вот, что интересно еще. Прошло 3 месяца и наша врач говорит мне: «Завтра будут давать паек за 3 месяца. Возьмите корзину и две авоськи». Я очень удивилась: ведь в детдоме в Долговицах мы с мамой понятия об этом не имели. Наутро этот паек нам выдали – чего там только не было. Оказывается, в детдоме № 1 Истомины воровали и продукты, и даже (!) красноармейское жалованье брата Кости с фронта по аттестату!
Война заканчивалась, Петрозаводск был уже освобожден, началась реэвакуация, и часть работников детдома уехала, а нам с мамой замены не было, и мы пробыли в Верхнем Спасе еще три месяца. Я купила козочку, назвала ее Майка и учила ее ложиться в одеяльце, т.к. думала, что увозить ее придется тайно. И вот настала наша очередь. До ж\д станции Ракулы нас везли на лошадях, и я держала козочку в одеяле, как ребенка, а там посадили в товарные вагоны, где нам достались верхние нары. Пока ехали, коза гуляла внизу, на остановке я е прятала в одеяло. Провозить без справок было нельзя, а за справкой надо было идти 70 км. Наша комната на улице Гоголя была занята семьей с 6-ю детьми. Мама прописала нас у знакомого, а жили мы на улице Лежневой у Агриппины Ивановны Разиной, в одной комнате 6 человек. Так и жили до ноября, пока не вернулся с фронта Петя. Он закончил войну на Дальнем Востоке и как только вернулся с фронта, нашу комнату освободили в 24 часа. Тут-то мы, наконец, поняли, какая у нас маленькая и холодная комната. Дом был 2-х этажный, а наверху еще жили 65 студентов строительного техникума. Наискосок к нашим дверям была дверь общественного туалета типа «сортир» с 2-мя кабинками. Постоянно в коридоре стоял специфический запах, ну, а когда приезжали золотари и открывали на весь день выгребную яму, «амбре» могло сбить с ног любого человека, и как — то, проходившая по нашему коридору цыганка заявила мне: «Хлеба я у вас не возьму!» А я ей говорю: «У нас его и нет». Голод был, конечно, страшный. Петя не пошел работать в милицию, не по его характеру была такая работа, а устроился в «Заготзерно», откуда приносил, иногда, «высевки», из которых я пекла лепешки на воде. Козочка у нас отелилась, но пришлось отдать ее брату Косте на рыбокомбинат, т.к. он пришел с войны совсем больной. Костя сделал нам в комнате крошечную плиту, где мы и готовили. В 1946 году родилась Наташенька, и нянчила ее сначала три месяца Петина мама, прехавшая для этого с Украины, а затем девочка Нина, которую я дома учила, а она сдавала экзамены завучу 11 школы, где я и работала сначала. Тут мы получили письмо от Гути, что она погибает от голода. А я перед смертью ее приемной матери дала слово, что не брошу девочку, и я написала ей письмо, чтобы приезжала. 15 мая я проверяла тетрадки и вдруг входит старушка, которой я сказала, что ей нечего подать. Старушка заплакала – оказалось, что это Гутя. Это был живой труп, живот прирос к спине, все тело покрыто какой-то чешуей. В голове колтун, вши, короста, чесотка. Одета, как старушка. Всю ее одежду я тут же сожгла, помыла в корыте, а одеть-то не во что. Хорошо соседка, Бухрова Мария, медсестра госпиталя принесла рубаху и платье, а на голову марлевый платок. Вскоре Наташенька заразилась чесоткой. Я послала Гутю в поликлинику, там ей выписали рецепт, и я быстро вылечила девочек. Петя был отправлен на сенокос и написал оттуда, что заразился чесоткой, но я ему сказала, что это, конечно на сенокосе. А когда он приехал домой, то девочки были уже здоровы. Стали мы жить – голодать, я очень похудела, а тут еще и Лида в 1948 году родилась. Спасло нас то, что стали недорого продавать развесную бочковую тресковую печень, а потом коммерческую геркулесовую муку. Тут мы ожили. Ну, и, наконец, отменили карточки. В это время по статье 58-10 брат Костя получил 10 лет за критику Советской власти, и мама с рыбокомбината переехала к нам. Стол, шкаф и кровати пришлось поставить в узкий общий коридор, сделали в комнате нары, так и спали. Я написала в Москву Жданову письмо о помощи с жильем. Через 10 дней за мной приехали на машине и повезли на Петушки смотреть 3-х комнатную квартиру в бараке, холодном и даже неоштукатуренном изнутри — пакля торчала из пазов. Я отказалась, т.к. дочки мои были еще очень маленькие, а дров мы и на свою комнатенку едва запасли. Но я попросила дать мне ордер на квартиру.№ 13 на втором этаже нашего же барака, откуда выезжала некая Кулешова. Она выстроила (без мужа) дом на Перевалке; несколько ночей вывозили Кулешовы из огромного сарая свое (?) имущество (во время войны они хорошо «зацепили» всякого барахла — финны разрешали братьям — карелам, не в обиду им будет сказано). После войны люди называли таких барахольщиков «оккупантами», но с них как с гуся вода. После нашей присортирной комнатенки небольшая солнечная квартирка Кулешовых показалась нам райскими кущами, хотя через стенку постоянно слышался сочный, густой студенческий мат. Тут уже родились мальчики Саша и Яша, сюда же вернулся к нам и реабилитированный брат Костя, более 5-ти лет, невинно отсидевший в лагерях. Сразу он пошел работать на рыбокомбинате, хотя был уже очень больным. А через 2 месяца Костя умер 39 лет отроду, нам очень тяжело было перенести эту утрату.
Дрова мы с Петей заготавливали сами: ездили на лошади в лес за пеньками, на лесобирже у военных на ул. Повенецкой заготавливали рейки, не проходили мимо дровины, лежащей на дороге. Воду летом и весной брали с колонки, а зимой иногда возили и с озера. Каждую неделю я стирала две двуручные корзины белья, полоскала на речке. Очень тяжело было полоскать зимой – ноги примерзали ко льду, валенки были дырявые, а сапог не было. Ноги опухали. Детей я берегла. Помогали старыми вещами родители учеников. Наташенька росла очень умной девочкой, но в 8 лет она заболела. Пришла врач Зайцева и говорит, что у девочки легкая ангина, но ее все время рвало, даже после чая и киселя, а температура все время была 37, 3. Я сказала врачу, что у Наташи что-то тяжелое, но та как будто и не слышала. А через 6 дней началась первая атака. Врач сказала, что она этого опасалась, но ведь ничего не предприняла для предотвращения своего опасения. И началась моя мука. По 3-4 месяца Наташа лежала в больнице, я через день навещала ее перед работой. Ей надо было носить витамины и фрукты, но с нашими небольшими заработками их было трудно покупать, и я часто работала в две смены, а это страшно тяжело, и дома-то нагрузка у меня была непосильная: стирать, обеды готовить, в баню всех сводить. 20 лет я спала по три часа, работала до 3-х часов ночи, а встать надо было в шесть утра. Как я выжила, просто удивляюсь. Но никогда не выходила из себя, в школу приходила на один час раньше, уходила позже всех.
Очень любила детей своих и чужих. Правда, однажды почувствовала, что заговариваюсь, пошла к невропатологу и после 30 сеансов лечения все прошло. Постепенно жизнь налаживалась, завели коз, кур, гусей, даже поросенка (тогда многие люди в Петрозаводске держали даже коров), но это продолжалось недолго – пришел к власти Хрущев и скот был запрещен и в городе и в деревне. Сразу скот начали резать, и тут появилось много мяса и колбасы. Хрущёв кричал, что догоним Америку, но тут начался страшный спад, магазины опустели, на полках лежали только «хрущёвки» — черные булки, не было даже суповых пакетов. Тут мы начали разводить кроликов, на это ушло 5 лет, и только Петя научился за ними ухаживать, как наша семья получила 3-х комнатную квартиру в «хрущёбе» на улице Горького. Радовались, пока не пришлось платить за квартиру, хотели меняться обратно в деревянный дом, но тут мне прибавили зарплату за 25 лет стажа и стало полегче.
В этом доме по М.Горького № 26 прожито было хорошее время, но отсюда ушли от нас и мои папа с мамой, и Петя, и Наташенька в свои 43года. Думаю, что несправедливости, тяготы военного и послевоенного времени помогла мне перенести любовь к детям. И хотя уже продолжительное время не посещаю я школу, но все слышатся мне громкие голоса детишек и школьный звонок призывает меня снова войти в класс, и сказать: «Здравствуйте дети, я – ваша учительница!»…
Елена Ксенофонтова.
Пережить блокаду
Говорят и вспоминают о блокаде Ленинграда те, кто защищал его или что-то помнит о днях пребывания в осажденном городе, а я ничего не помню. И меня на протяжении жизни удивляло: почему молчат блокадники? Ведь заговорили совсем недавно. А почему? Да потому, что высказать словами, что такое «блокада», просто невозможно. Когда я просила маму что-нибудь рассказать, она говорила: «А зачем? Этого не понять, это надо пережить». Но иногда посвящала меня в жизнь блокадную. Если в двух словах сказать, что такое блокада для меня — это была семья, и нет семьи. А между этими словами лежит трагедия не только наша, но и многих тысяч людей оставшихся в Ленинграде.
Нас было четверо у мамы с папой: два сына и две дочери. Чего бы желать лучшего? Но одна дочка Катя умирает в 1938 году от невнимательного лечения врачом. Началась война. Мне только что исполнилось два года, старшему брату Володе— 9 лет, младшему Борису— 8 месяцев. Может, и сохранилась бы наша семья, если бы была возможность куда-то уехать, но, увы… Издается приказ: отправить детей в эвакуацию без родителей. И один из эшелонов увез меня и старшего брата не на восток, а в Новгородскую область, район Боровичи. Но кто знал, что фашисты так быстро пойдут по нашей земле! В районе Боровичей начались бомбежки раньше, чем в Ленинграде. И родителям велели ехать и забирать своих детей. Мама, устроив младшего к старшей своей сестре (там же жила и бабушка), поехала за нами, а мы были в разных деревнях. Нашла одного, второго — вернулись в Ленинград, а там узнает, что младший Боря заболел и попал в больницу. Пришлось ждать его выздоровления. 8 сентября приближалось, время было упущено, выехать из Ленинграда уже невозможно. Началась наша блокадная жизнь. Не было ни денег, ни запасов продуктов, ни дров. Отца в армию не взяли (у него был туберкулез), и как мы жили, как приходилось добывать хлеб, воду, дрова, мама не говорила. Я многое узнала из книги-дневника корреспондент ТАСС в Ленинграде Павла Лукницкого «Ленинград действует…» Ему пришлось побывать на всех фронтах вокруг Ленинграда и познать саму блокаду города. Вот что он писал: «По декабрьским карточкам продукты за последнюю декаду не выданы, за исключением муки. Мука эта суррогатная, с отрубями с чем-то еще, выдается вместо крупы». 3 января 1942 года не стало отца. Мама зашила его в одеяло и на саночках отвезла на Серафимовское кладбище. За церковью большой ров, отца положили третьим с краю. «А сколько всего в ряду?» — спросила мама, и ей ответили: «100 человек». Если кто не был на том кладбище, а будет в Ленинграде, съездите, посмотрите, какие там поля захороненных блокадников. Поклонитесь этой земле. Павел Лукницкий написал в своей книге: «29 декабря 1941 г. Десять дней назад мне стало известно, что за сутки в Ленинграде умирает от голода в среднем до 6 тысяч человек. Теперь, конечно, больше…» «…По январским карточкам за первую декаду в некоторых магазинах выдано только мясо: для первой категории — 500 гр. (из них половина кости), а для второй и третьей — по 150 гр. Это на 10 дней!» «1 января суррогатный хлеб был горьким, с примесью горчичной дуранды». «Ночь на 11 января 1942 г. Вот уже две декады, как ничего, кроме голодных норм хлеба, по карточкам не выдается». «15 января 1942 г. Декабрьские карточки (по которым не выдано ничего) объявлены недействительными. Позавчера … по январским за 1 декаду выдача по 400 гр. крупы».Простите, что я привела выдержки из дневника, но хотелось, чтобы люди знали хоть немного из того, в каких условиях приходилось выживать блокадникам. Начало февраля. Умирает старший брат Вова. Он не мог есть хлеб, который давали, а другого ничего не было. Мама была настолько потрясена его смертью, смертью своего помощника, что у нее даже не было сил отвезти его на кладбище. 22 февраля не стало младшего брата. Володю и Борю отвезли на Богословское кладбище две девушки из нашей коммунальной квартиры, а там не приняли, велели везти на Серафимовское. Сил у девушек тоже было мало, поэтому они просто оставили ребят на кладбище. В конце марта не стало и бабушки Анастасии Ивановны, маминой мамы. Хоть чем-то она помогала нам. Ее похоронили на Серафимовском кладбище в районе «Вечного огня». Работу, а мама работала надомницей — шила фуфайки дома, пришлось прекратить, потому что предприятие, принимавшее готовую продукцию, эвакуировалось. Весна отбирала последние силы. «Я, — говорила мама, — была уже не человек, а дистрофик. Вся высохла, кожа черная, руку выше локтя можно было обхватить средним и большим пальцами». Как-то в июне маме пришлось обратиться в жилищную контору, а там, взглянув на нее и узнав, сколько ей лет, велели немедленно покинуть Ленинград. А куда ехать? Но оказалась знакомая попутчица, которая тоже эвакуировалась и знала, куда ехать. Спустя год после начала войны, потеряв семью, мы вдвоем выехали из Ленинграда на барже по Ладоге на «Большую землю». На одной барже люди, на другой — вещи. В Кобоне нас покормили и что-то из продуктов дали на дорогу. Поезд шел на Урал. На остановках выносили из вагонов много трупов. «Да, если бы поехали дальше на поезде, — говорила мама, — меня тоже не было бы в живых». Мы доехали до Вологды, а дальше пароходом и на лошади. И вот случай на пароходе, вернее разговор. С Поволжья ехала женщина с дочерью. Когда она узнала, что мама из Ленинграда, то вдруг сказала: «А говорят, в Ленинграде очень тяжело, а вы оттуда и выглядите неплохо». «А сколько вы мне дадите лет?» — спросила мама. «Да вам лет 70 или чуть больше», — ответила женщина. «А сколько лет вашей дочери?» — спросила мама. Женщина ответила, что 38. Мама помолчала и произнесла: «Вот видите, до чего хорошо в Ленинграде, что вы мне дали столько лет, а я ведь моложе Вашей дочери, мне 35». И женщина, еще раз взглянув на больше не заговорила. А когда ехали на лошади, возница дед Иван не мог поверить что я — ее дочка. Все у мамы допытывался, чьего ребенка она везет. И тоже давали ей лет 70. Мы остановились в деревне, куда привез нас дед Иван; попутчица из Ленинграда ушла в другую деревню — в 12 километрах от Тарноги. В памяти моей — блюдце с медом, янтарным, жидким Я как-то спросила маму, что это был за мед. Она ответила: «Когда дед Иван привез нас к себе в дом, то первым делом поставил перед тобой блюдце с медом и хлеб, велел макать хлеб в мед и кушать». А я первый раз мед увидела. Очень тяжело пришлось маме отходить от блокадной жизни. Все болело, каждая косточка ныла, было не дотронуться ни до рук, ни до ног. А надо как-то жить. Работать где-либо не могла, но когда узнали, что она шьет, а в деревне никто не умел этого делать, то принесли даже швейную машинку, только что- нибудь сшей. И она начала с платков головных. Платили не деньгами, а продуктами. Постепенно мама стала крепнуть, и зиму мы пережили. Весной 1943 года мама стала работать в колхозе «1 Мая», я ходила в ясли. Но организм мамы еще не пришел в норму, начал наливаться водой. А нужно было работать, так как больничных там никто не давал. И работа на полях положительно сказалась на организме. Во время работы она начала потеть, да так, что с нее лило как из ведра, с головы до пят. Сначала все удивлялись, потом привыкли. Видно, с потом вся блокадная хворь выходила из нее, и это спасло маму. Кожа обновилась, стала розовой. Так работой, питанием, природой, без лекарств мама победила дистрофию. Да и какие здесь лекарства помогут? А на мою долю достались, кроме «наливания» костей, еще и фурункулы (худосочие). Вместо спины — сплошная рана. Мясистые лесные подорожники и марганцовка — вот мои лекарства.
В этой деревне находился детский сад из Петрозаводска. На его базе образовался интернат, куда привозили детей, оставшихся без родителей. С января 1944 года мама стала работать там, а когда освободили Петрозаводск, детсад возвратился домой. С ними, чтобы быть ближе к Ленинграду, приехали в октябре 1944 года и мы с мамой. Город понравился маме своей сухой осенью, большим количеством дров, снежной «сухой» зимой. Сколько же ударов судьбы может выдержать человек?! Какой же силой духа обладала мама, чтобы пройти через ад и остаться человеком с большой 6уквы!
С начала мама поступила работать в депо Кировской железной дороги, а с 1947 года вновь связала свою жизнь со швейным производством. Работала в швейной мастерской Шуйско-Виданского ОРСа, а после ее ликвидации — в промкомбинате фабрики «Онежские зори». Прожила мама, Мария Ивановна, в делах и заботах 87 лет. А я всю свою жизнь трудилась на Онежском тракторном заводе, в конструкторском отделе. Без отрыва от производства закончила вечернее отделение лесоинженерного факультета. На протяжении 44 лет принимала участие в создании всех видов тракторов. И даже не верится, что уже пенсионерка.
